Снова Майерлинг Последняя ночь юной баронессы
Паровоз дал пронзительный гудок, вагоны дернулись, и медленно стал уползать назад вокзал с лотками, тачками, продавцами каштанов и сосисок. Потом всё быстрее и быстрее стали уходить назад дома, церкви, площади, переулки… Не прошло и десяти минут, как в окне вагона уже развернулись поля в золотистых заплатах солнечных пятен. Пролетел буковый лес, рябили лиловатые стволы дубов, испещренные солнцем.
«Сонеты Шекспира», — прочел Гаранин, скосив глаза. Не отрывая глаз от книги, Эльза улыбнулась прочитанному сонету, и эта драгоценная улыбка оставалась на ее лице несколько мгновений. За всё путешествие они не произнесли ни слова. Через час поезд стал тормозить, и в окнах неожиданно возник Баден.
Гаранин и Эльза вышли из вагона и быстро, не глядя друг на друга, пошли по длинной платформе мимо касс, объявлений, расписаний, низких пакгаузов. Они вышли на привокзальную площадь, которая купалась в розоватом тумане солнечного осеннего дня. Каменный Моцарт на площади, темный вокзал, поблескивающие вывески магазинов и лавок — все было залито солнцем. Солнечный луч, скользнувший сквозь крону старого дуба, как бы обнажил лицо Эльзы, придал теплоту ее глазам с прелестными длинными ресницами, заблестели кармином её губы.
В городе находился штаб Центральной группы войск Советской Армии, и он был наполнен советскими солдатами и офицерами. Гаранин быстро нашел машину, шофер которой согласился подбросить их до Майерлинга. Машина остановилась у развилки дорог, и Гаранин с Эльзой молча направились к монастырским воротам по тенистой липовой аллее. Чистый воздух заполнял легкие, перекликались птицы, пахло прелой листвой и каким-то особенным, головокружительным запахом осени. Омытый недавним дождём лес, облако упоительной белизны, черные скользкие мостки, огромный серый валун, окруженный кустами бузины, — всё это было сказочно прекрасным.
Гаранину казалось, что он попал в неповторимый мир, мир, где все было нежно, невесомо, лучисто. В этом сне наяву могло случиться все что угодно. В осеннем воздухе была холодная полуденная ясность, резкие синие тени деревьев тянулись к высокой кирпичной стене монастырского сада, охваченной тысячелапым ползучим растением.
Гаранин смотрел на Эльзу и всё больше понимал, что сейчас от неё зависела вся его дальнейшая судьба, вся жизнь.
– Эльза, — неожиданно для самого себя сказал он, — ради всего святого, выслушайте меня. То, что вы видели в Москве в тот проклятый для меня день, это не то, о чём вы подумали, это была, как ни странно это звучит, часть особой спецоперации… Поверьте мне, Эльза, с того дня, как я впервые поцеловал вас, ваша тень заслонила для меня весь мир. Эльза, я не могу без вас…
Она шла рядом с ним, чуть наклонив голову и чему-то улыбаясь.
– Чему вы улыбаетесь, Эльза? Только не молчите!
Неожиданно Эльза повернулась к Гаранину и тихо сказала:
– Да, я молчу, не зная,
что сказать,
Не оттого, что сердце
охладело.
Нет, на мои уста кладет
печать
Моя любовь, которой нет
предела.
Это не я, это 23-й сонет Шекспира. И пожалуйста, Вилли, больше ни о чем не спрашивайте меня. Я не могу вспоминать про тот ужас, когда я увидела вас с этой… Я плакала всю ночь. Сейчас об этом еще не время говорить. Идемте, нам сегодня предстоит немало поработать. Магда Ягич может действительно уйти от нас!
Весь день без отдыха они опрашивали монашек, жителей деревни, посетителей деревенского кабачка, местного полицейского, княгиню и её горничную. Кое-какие сведения показались им интересными, могущими навести на след. Но когда в десять вечера они собрались уже отправиться в Баден, то оказалось, что последний поезд на Вену уже ушел. К счастью, горничная княгини Гертруда уступила им свою комнату во флигеле, где была сносная кровать и диван.
Эльза пожелала Гаранину спокойной ночи и направилась к кровати, стоявшей за ширмой, но вдруг оказалось, что он держит ее за плечи, прижимает свои губы к её груди, весь уходя в её горячую послушную плоть. Свободной рукой он гладил её по волосам, сгорая от такого острого наслаждения, которое он никогда раньше не ощущал. Какая-то удивительная нежность сменила в нем все неловкое, грубое, что недавно так мучило его. Теперь он знал, что через минуту, быть может, они узнают такое счастье, перед которым всё, весь мир — ничто. Он взял ее за кисти, раскрыл поцелуем её глаза.
– Пожалуйста, — пробормотал он, — пожалуйста… Я умоляю…
– Глупый… — сказала она тихо, — нужно ведь запереть дверь… Постой…
Теплота её тела на миг скользнула прочь, дважды осторожно хрустнул ключ в замке.
– Ну вот, — сказала Эльза.
Он почувствовал у себя на затылке ее ладонь, тихо ткнулся губами в жаркий уголок ее полуоткрытого рта, скользнул, нашел, и весь мир сразу стал темно-розовым. И затем, когда Гаранин, уже сидя с ней рядом на краю постели, не отрываясь губами от ее виска, гладил её бёдра, он ощущал вовсе не то торопливое волнение, которое ему не раз доводилось ощущать, а какую-то благодатную, упоительную силу, невыносимый подъем всех чувств, присутствие чего-то такого, для чего только и стоит жить.
Эльза отзывалась на каждое его движение, на каждое его желание. В ее отзывчивости была необычайная грация. Пролетел, казалось, всего лишь миг, но уже её голые руки в изнеможении вытянулись и упали как мертвые. Эльза лежала с закрытыми глазами, и улыбка, странная, бессильная, усталая улыбка блуждала по её лицу. И Гаранин, облокотившись рукой о подушку, глядя на ее нежную голую грудь, на чистый лоб, нашел в этом лице сходство с Мадонной Рафаэля.
– Вилли… — сказала Эльза, не открывая глаз. — Вилли… ведь это был рай… Я еще никогда, никогда…
Потом она повернулась к окну, сквозь которое была видна главная монастырская церковь и сказала:
– Ты знаешь эту историю о принце Рудольфе и юной баронессе, которые провели здесь свою последнюю ночь? Они так же любили друг друга, как и мы с тобой! И так же лежали на одной постели. Всего в ста шагах от нас… Я всё хочу понять, увидеть, как это было…
Как это было
tyle="text-align: justify">Триестский экспресс С-1 (Trieste Kurierzug C-1). Станция Баден (Baden bei Wien). В 26 км к юго-западу от Вены. 30 января 1889 года. Вторник. 9:00 утра.
Ночью была метель. Деревушку Майерлинг, затерявшуюся в густом лесу, занесло снегом до крыш. Она словно опустела и затихла, даже собаки перестали лаять. Утром небо очистилось, легкие белые облака, освещенные розовым блеском солнца, лениво плыли в прозрачной вышине. Внезапно ворота небольшого охотничьего замка, главной гордости и главной достопримечательности деревушки, раскрылись, и из них вылетела коляска, запряженная тройкой лошадей. Несясь сломя голову по обледенелой дороге, кучер, рискуя опрокинуться и разбиться, успел доскакать до железнодорожной станции Баден за восемь минут до прибытия туда триестского экспресса. Из коляски выпрыгнул человек в прекрасно сшитом охотничьем костюме. Быстро поднявшись на платформу, он направился к начальнику станции, одиноко стоящему у станционного колокола.
tyle="text-align: justify">
tyle="text-align: justify">– Билет на триестский экспресс! — повелительно и надменно произносит охотник.
– Триестский экспресс в Бадене не останавливается! — отвечает начальник станции, удивляясь, что кто-то этого может не знать.
Охотник с минуту размышляет.
– Я — граф Хайос, обращаюсь к вам, — торжественно произносит он, — не как частное лицо, а как камергер двора Его императорского величества. Произошло событие, которое… Граф наклоняется к самому уху начальника станции и что-то шепчет ему.
– Что же мне делать? Ведь только его превосходительство министр путей сообщения имеет право остановить триестский экспресс! — вытягиваясь в струнку перед графом, лепечет начальник станции.
– Закрой семафор, болван! Немедленно! Дело особой государственной важности! — кричит граф. — Одной минуты мне будет достаточно, чтобы сесть в ближайший вагон! И одной же минуты мне будет достаточно, чтобы выкинуть тебя с твоей вшивой должности, если ты не подчинишься приказу!
Начальник станции, бледный как смерть, бежит к рычагу управления семафором. Ему кажется, что, после того как он закроет семафор перед триестским экспрессом, начнется всемирный потоп или, на худой конец, извержение вулкана.
tyle="text-align: center">***
tyle="text-align: justify">Курьерский поезд Trieste Kurierzug C-1 мчится, разрывая предутренний туман. Вдали виднеются бледные огоньки станции Баден. Скоро — Вена! Но семафор станции Баден закрыт! Впервые в жизни Иозефа Вуйчека, старого машиниста, который водит этот экспресс уже 10 лет! Сделав неимоверные усилия, машинист останавливает паровоз. Раскаленная докрасна топочная дверца, около которой наготове стоит кочегар, ревет, как разъяренный дракон, отбрасывая зловещие лиловые тени. Наступает звенящая тишина. Слышится только громкое пыхтение паровоза, который выпускает волны пара, окутывающего белым облаком станцию. 9:10 утра. Семафор поднимает свой жезл. Поезд трогается и почти мгновенно исчезает из виду. На последнем вагоне видны три ярких фонаря — словно следы от пуль, вошедших в человеческое тело.
Начальник станции бежит к станционному домику, где непрестанно, как назойливая швейная машина, строчит аппарат Морзе, и в его стуке звучат взволнованные голоса всей империи. Начальник станции чувствует, что на нем, на ничтожном винтике имперских железных дорог, в эту минуту лежит рука истории! Через минуту телеграфные аппараты стучат уже по всей линии, сообщая о чудовищной новости.
Чудовищная новость…
Вена. Южный вокзал. 30 января. Вторник. 9:50 утра.
Из глубин погруженного во мрак Южного вокзала слышится лихорадочное дыхание паровозов, резкие свистки локомотивов, стук колес прибывающих и отбывающих поездов. И среди всего этого хаоса на станцию торжественно, словно хозяин в свои владения, входит элитный экспресс Триест — Вена. Могучий курьерский паровоз даёт резкие короткие свистки, требуя, чтобы ему очистили путь. В 9:50 он подходит к платформе, выпуская струи белого пара. Двери вагонов распахиваются, и на платформу высыпают пассажиры. Начинается обычная суета: крики радости, слезы, объятия, громыханье багажных тележек, топот носильщиков. Из вагона первого класса торопливо выходит граф Хайос. Он беспомощно оглядывается. Первый раз оказавшись здесь без лакея и слуг, он безуспешно пытается найти выход на улицу… Подоспевший вовремя жандарм выводит его на вокзальную площадь и сажает в фиакр.
Часы императорского дворца (Хофбурга) показывали 10:08, когда граф Хайос входил в главный вестибюль. Часовые отдают честь. Медленно поднимается он по сияющим плоским ступеням, уже выбеленным утренним солнцем. Граф Хайос вступает во дворец и сразу же начинает размышлять о том, кто, собственно, должен сообщить императору привезенную им, графом Хайосом, невероятную весть. Он, Хайос? Чтобы потом всякий раз, как император взглянет на него, ему вспоминался этот ужас? И смеет ли он вообще без назначенной аудиенции входить утром к императору?
Граф Хайос поднимается в кабинет графа Бомбелли, главного гофмейстера кронпринца Рудольфа. Пораженный граф Бомбелли не может прийти в себя от ужаса:
– В каком виде, граф Хайос, вы появляетесь во дворце! В промокшем охотничьем костюме, без орденов и вицмундира!
– Граф, я принес ужасную весть…
– Самая ужасная весть, какая может быть, это весть о вашем появлении во дворце в таком виде!
– Граф, не в этом дело…
– Как не в этом? Я просто не могу продолжать с вами беседу, пока вы не…
– Граф, не перебивайте меня, ради всего святого… Я пришел вам сказать, что кронпринц Рудольф в Майерлинге…
– Я знаю, что он находится в Майерлинге на охоте… с вами… Кстати, почему вы здесь, а не там?
– Граф, прошу вас, не перебивайте меня. Наследник… Его больше нет… Он покончил жизнь самоубийством… Кроме того… с ним рядом обнаружена его любовница, баронесса Мария Вечера, которую он, по-видимому… Вероятно, по взаимному сговору. Двойное самоубийство…
В кабинете графа Бомбелли устанавливается тяжелая тишина. Оба придворных скорбят об ушедшем наследнике. Одновременно граф Бомбелли просчитывает, на какую должность он сможет претендовать в создавшихся условиях. Такой должности, как при кронпринце, ему не найти… Черт побери, какого дьявола наследник решился на такой бестактный шаг? Кстати, а кто теперь будет наследником? Может наступить династический кризис.
Наконец Хойос прерывает трагическую тишину напоминанием, что о гибели наследника надо немедленно доложить императору. Но Бомбелли категорически отказывается сообщать императору печальную весть. Лишь князь Гогенлоэ, главный гофмейстер Его Величества, имеет право личного доклада Его Величеству. Он, однако, в отъезде. Но поскольку наследник являлся ещё и генеральным инспектором пехоты Императорско-королевской армии, то в этом деле может быть полномочен лишь генерал-адъютант Его Величества граф Паар, только он имеет право докладывать императору о делах армии. Два графа сообщают третьему графу — графу Паару — трагическую новость, а заодно и то, что он должен сообщить императору о гибели наследника. Но и генерал-адъютанта одолевают сомнения. Он заявляет, что кронпринц Рудольф прежде всего является наследником и сыном. А он, граф Паар, не может делать императору сообщения о членах высочайшей фамилии. После недолгого скорбного молчания графа осеняет блистательная мысль: пусть императора поставит в известность императрица! Но кто скажет об этом самой императрице? Конечно же, барон Нопча, ее гофмейстер.
tyle="text-align: right">Продолжение следует
Выбор редакции
