‘Они читали мне мамины письма’: истории тех, кто спасал евреев от Холокоста, рискуя жизнью

«Милый Гриша! Я пишу тебе это письмо в тот момент, когда мне нужно расстаться с моей единственной радостью (нашим сыном). Я пошла на такой шаг, потому что хочу сохранить хоть его жизнь, моя жизнь прожита и сейчас приходится каждую минуту ждать смерти. … Лёвочку я оставляю у русских Крезо. Они мне дали слово, что воспитают его как своего сына. Если вернешься, прошу тебя по-достойному отблагодарить их, а также хорошо воспитать сына. Лиза».

Анна Крезо и ее 18-летняя дочь Надежда жили на улице Обойной в Минске. В 1941 году она стала частью устроенного нацистами еврейского гетто, а Крезо пришлось переехать в русский квартал неподалеку. Они поддерживали отношения со своими бывшими соседями, пытались помогать им по мере сил.

Однажды вечером в дверь постучали: на пороге стояла подруга Нади Мария и ее мама. Они пролезли под колючей проволокой и сбежали из гетто во время погромов.

«Люди пытались спрятаться и сидели в темных подвалах несколько дней подряд, они вынуждены были пить мочу вместо воды. В одном маленьком погребе заплакал ребенок. Чтобы не выдать свое местонахождение, его мать случайно задушила ребенка», – через много лет Надя пересказывала их рассказ. Молодая девушка и ее мать пришли просить не за себя. Они умоляли Анну спрятать маленького мальчика, сына Леи Самуиловны Рудерман. Ночной гостье Лея Рудерман приходилась двоюродной сестрой.

По теме: От Голодомора до Холокоста: история семьи американки с украинскими корнями

«Мы знали, что за сокрытие евреев полагается расстрел. Но поскольку мы переехали в русский район, где нас никто не знал до войны, мы согласились забрать мальчика», – рассказывала Надежда.

Анна Крезо и Надежда Соловьева (до замужества – Крезо) – Праведники народов мира. В 1963 году израильский национальный мемориал Катастрофы (Холокоста) и Героизма «Яд Вашем» стал так называть тех, кто кто спасал евреев в годы нацистской оккупации Европы. Во время Холокоста за спасение и просто сокрытие информации о евреях грозила смерть или депортация в лагеря.

Два письма и портрет матери

Минское гетто, где оказался со своей мамой маленький Леня Рудерман, было одним из самых крупных в Европе. На оккупированной территории СССР гетто занимало второе место по количеству узников после Львовского, через него прошли более 100 тысяч евреев.

По теме: Чтобы помнили: семь фильмов о Холокосте

Лея Рудерман принесла двухлетнего сына в дом Крезо в марте 1943-го. Она оставила два письма – мужу и Надежде Крезо – и свою фотографию.

Записка для мужа, оставленная Леей Рудерман Надежде Крезо. Март 1943 года. Источник JewishGen, Inc.

«Помню, как она упала и зарыдала над своим сыном, она понимала, что последний раз его видит. Сердце разрывалось от горя и тоски», – вспоминала через годы Надежда.

Через несколько дней в гетто прошли очередные погромы, и с тех пор никто больше не видел Лею Рудерман. После окончания оккупации стало официально известно о ее смерти в Минском гетто.

По теме: Как США хранят память жертв Холокоста

Дома жителей Минска вблизи гетто периодически обыскивали: полиция искала спрятанных евреев. Поэтому на несколько месяцев маленький Леонид переехал: родственник Анны был лесничим и жил в лесу недалеко от Минска. Потом мальчик вернулся, но жил в вырытой в подвале землянке, чтобы не увидели соседи. Ночью Надя и ее мать по очереди выводили его наверх подышать свежим воздухом.

Когда Минск освободили от нацистов, Анна Крезо стала искать отца Лени Григория Хановича Рудермана, но выяснилось, что он погиб на фронте в июне 1944 года.

Надежда рассказывала, что после окончания войны у Лени нашлись дальние родственники, они были согласны забрать мальчика. «Но мы очень привязались к нему – вместе пережили войну и рисковали своими жизнями. Для моей матери он был как сын, а для меня – как брат». В 1945 году Анна Крезо стала официальным опекуном сироты Лени Рудермана.

Леонид Рудерман. 12 декабря 1945 года. Фото: «Яд Вашем»

Леонид Рудерман рассказывал, что всегда считал Анну Николаевну Крезо и ее дочь Надю своей семьей. «Эти женщины не только спасли мою жизнь, но и воспитали меня, дали мне образование и всегда относились ко мне как к своему сыну и брату. Когда я стал старше, они рассказали мне историю моего побега из гетто: как я попал к ним, как они прятали меня в подвале и как отвезли меня в лес, где я жил у родственников. Они прочитали мне мамины письма, показали ее фотографию. Позже они увеличили фото моей матери, и оно всегда висело над моей кроватью».

По теме: Хильда Эйзен: от ужасов Холокоста и нищеты до успешного бизнеса в США

Леонид все детство жил в том же доме, куда его привела его родная мать. Он сохранил свою национальность и фамилию. Закончил школу, получил профессию, женился, у него родилась дочь. Известно, что еще в 2012 году Леонид Григорьевич Рудерман проживал в Минске.

Анна Крезо после войны. Фото: «Яд Вашем». Предоставлено Еврейским музеем и центром толерантности

Семье Крезо звание праведников присвоили в 2000 году. Всего, по данным на 2017 год, Праведниками народов мира «Яд Вашем» признал 26 513 человек из 51 страны.

Детский сад идет в церковь

Александра Шулежко была медсестрой по профессии, но на работу ее не брали как жену «врага народа»: муж с 1937 года отбывал срок на Колыме. Перед самой войной Александра смогла устроиться в воспитательницей в детский сад. Когда Черкассы оккупировали нацисты, садик расформировали, но Шулежко удалось создать на его месте приют для бездомных детей. Она хорошо знала немецкий и смогла убедить руководство оккупационной администрации, что такой приют нужен.

Александра Максимовна Шулежко. Фото: «Яд Вашем»

Эрлену Барановскому было 11 лет, когда он оказался в детском доме. «В Черкасский детдом я попал 7 ноября 1941 года, после расстрела моей бабушки Розы Заславской. В детдом принимали всех бездомных детей, одних приводили, другие сами приходили и просили приюта, – вспоминал он через много лет. – Поименно помню некоторых из них: Бурковскую Лену (попала в детдом после расстрела матери, ныне покойная), Чижика Аркадия и Чижика Володю – братьев (в 1944 году им было 5 и 7 лет), Крама Володю, Надточия Костю (попал к нам после расстрела его тети-стоматолога)».

Володе Пинкусовичу было четыре. Его родители какое-то время скрывались под русскими именами, но их узнали и выдали полиции.

«В 1942 году мою маму, дедушку, бабушку и дядю привели из села Тубельцы в Киевской области в Черкасскую тюрьму. Мою мать, которая держала меня на руках, бабушку, дедушку, дядю поставили к стенке для расстрела. Но вдруг одна женщина подбежала к моей матери и забрала меня. Прозвучал выстрел, и всех моих родных расстреляли. С того времени появилась моя мама Шулежко Александра Максимовна, которая привела меня в приют», – рассказывал он после войны.

По теме: Беларусь требует деньги с еврейских стариков, уцелевших в Холокосте

В детском доме собралось 70 детей, из них 25 – из еврейских семей. В документах Александра записывала их украинцами, греками, татарами.

«Когда мы шли в приют, мы увидели на дороге убитую женщину, и возле нее девочку. Позже я узнал, что ее зовут Лена, фамилию я забыл, с тех пор у меня появилась «сестричка». Дальнейшую судьбу «сестрички» я не знаю, она была старше меня», – вспоминал Владимир Пинкусович.

Чтобы прокормить детей, Александра Шулежко и другие воспитательницы просили в соседних селах продукты. Дочь Александры Лариса вспоминала, что в какой-то момент приюту разрешили забирать на местном молокозаводе сыворотку. «Мне хоть и было четыре года, но я ходила со старшими детьми на молокозавод, – рассказывала она. – А еще воспитанники работали у немецкого помещика Шварца, который получил от оккупационных властей землю и консервный завод возле Черкасс. По выходным девочки подрабатывали тем, что пели в церковном хоре».

Со временем на территории детдома стали выращивать картошку и другие овощи, завели кур, коз, поросят.

Справа налево: Александра Шулежко, ее дочери Алла и Лариса, воспитательница детдома Полина Осипенко. Фото: «Яд Вашем»

Когда полицаи, набранные из местных жителей, стали приходить в приют с проверками, Александра Шулежко снова смогла убедить администрацию не делать этого, как когда-то убедила в необходимости создать детский дом. Ей повезло: гебитскомиссар оказался детдомовцем и проверки прекратились.

Позже дочь Шулежко рассказывала, как ее мать придумала способ отвести от детей подозрения раз и навсегда. Она повела воспитанников креститься в Троицкую церковь, предварительно договорившись со священником. Обратно дети возвращались со свечками в руках, чтобы весь город видел – дети в приюте крещеные, а значит, не евреи.

Из соображений безопасности выходить за пределы приюта и разговаривать с посторонними детям не разрешали – чтобы кто-нибудь из горожан не донес в полицию. А когда маленьких воспитанников и сотрудников приюта решил прийти поздравить с Новым годом гебитскомиссар, Александра узнала об этом заранее и успела подготовиться. Чтобы замаскировать еврейских детей, им сделали костюмы с париками, накладными усами, очками. После утренника гебитскомиссар раздал детям подарки и уехал.

Когда в 1943 году к Черкассам подошла Красная Армия, немцы приказали жителям эвакуироваться, приюту даже выделили транспорт. Некоторых детей Александра смогла пристроить в близлежащих деревнях, а 30 человек вместе с ней добрались до Винницы, где уже была Красная Армия. Там Шулежко и детей разделили – под тем предлогом, что ее «никто не уполномочил собирать беспризорников».

По теме: Власти Литвы и соотечественники преследуют автора книги об ужасах литовского Холокоста

Начались допросы: следователи обвиняли Александру Шулежко в том, что она сотрудничала с немцами. В лагерь ее не отправили, но работать с детьми запретили.

«Для советской власти она стала врагом народа, – рассказывала ее дочь. – Чтобы прокормить меня с сестрой, маме пришлось сдавать кровь. Потом это вошло в привычку. Ее суммарный результат за более чем 20 лет – 150 литров крови. Это 15 ведер! Мама – дважды почетный донор СССР».

Вернувшись в Черкассы, Шулежко устроилась работать в регистратуру поликлиники. Некоторых детей тоже вернули в Черкассы в детский дом, но видеться с «мамой», как они называли Александру, не разрешали. Владимир Пинкусович вспоминал, как бегал к ней в поликлинику, а его за это лишали обеда или ужина. «Когда нас водили в школу строем, Александра Максимовна часто выходила из поликлиники и провожала нас взглядом, а меня воспитательница держала за руку, чтобы я не убежал, и говорила мне, что это не моя мама, а плохая тетя».

Александре Шулежко был уже 61 год, когда отношение властей к ней вдруг изменилось. Выяснилось, что священник Троицкой церкви, который крестил детей из ее детдома в оккупированных Черкассах, был подпольщиком, а в самом детдоме прятались партизаны. Священника наградили орденом «Красной Звезды», а Александре Максимовне выдали удостоверение о том, что она была участницей партизанского движения.

Все дети из ее приюта выжили. После войны некоторых из них нашли и забрали родственники, кого-то усыновили, но многие еврейские дети остались в городском детдоме и после школы разъехались. Эрлен Барановский и Владимир Пинкусович поддерживали отношения с «мамой» Александрой до самой ее смерти в 1994 году.

В 1996 году «Яд Вашем» удостоил Александру Шулежко почетного звания Праведника народов мира. На доме в Черкассах, где в годы Великой Отечественной войны работал детский приют, появилась мемориальная доска.

Святые из Парижа

Когда в 1940 году Париж оккупировали нацисты, пансионат монахини матери Марии (Скопцовой) стал одним из центров французского Сопротивления. В приюте жили одинокие женщины, а его глава, мать Мария, посещала больных в психиатрических лечебницах, помогала русским эмигрантам. Она же спрятала у себя архив Ивана Бунина из разоренной Тургеневской библиотеки в Париже.

Матери Марии было 48 лет, а о ее судьбе уже тогда можно было слагать легенды. Воспитанница Бестужевских курсов в Петербурге Елизавета Пиленко (так ее звали до замужества и до пострига в монахини) дружила с поэтом Александром Блоком, вступила в партию эсеров. Еще до революции уехала в Анапу, где в 1917 году стала заместителем городского головы, а потом ненадолго была выбрана на пост главы города. Когда Анапу заняли деникинцы, Елизавету (тогда она носила фамилию первого мужа — Кузьмина-Караваева) судили за сотрудничество с большевиками, но дали всего две недели ареста.

Вторым ее мужем стал кубанский казак Даниил Скобцов, с которым они после разгрома белого движения на Кубани перебрались в Грузию, а оттуда в Константинополь, Сербию и, наконец, в Париж. После смерти в 1926 году от менингита дочери Анастасии Елизавета Скобцова обратилась к религии, стала активной участницей христианского движения русских эмигрантов, а в 1931 году развелась с мужем и через год постриглась в монахини. Но не ушла в монастырь: считала, что служа «в миру» принесет больше пользы.

Мать Мария (Елизавета Юрьевна Скобцова). 1932–1933 годы. Фото: «Яд Вашем». Предоставлено Еврейским музеем и центром толерантности

В 1937 году священником в церкви при приюте матери Марии стал отец Дмитрий (Клепинин). Судьбы монахини и священника были похожи: они оба бежали из советской России в Европу в начале 1920-х через Константинополь и Белград. Только Клепинин до того, как вернуться в Париж, успел пожить в Соединенных Штатах — учился богословию в Нью-Йорке.

Дмитрий Клепинин. Фото: Wikimedia Commons, public domain

В 1940 году, с приходом нацистов, мать Мария и отец Дмитрий стали помогать не только подопечным своего приюта, но и, например, узникам концентрационного лагеря Компьен: передавали им продукты и теплые вещи. Отец Дмитрий выписывал евреям удостоверения о принадлежности их к русской православной общине. «Во все времена церковь была убежищем для тех, кто стал жертвой варварства», – вспоминали его слова бывшие подопечные.

В 1943 году на священников донесли. Журнал «Причастие» в 2004 году публиковал рассказ о том, что предшествовало их аресту. Доказательства того, как мать Мария и отец Дмитрий помогали евреям, собирал немецкий офицер по фамилии Хоффман. Вызвав священника, он готовился его долго допрашивать и удивился, когда отец Дмитрий сам откровенно рассказал ему обо всем, что делал.

Тогда Хоффман якобы спросил: «А если мы освободим тебя, ты пообещаешь никогда больше не помогать евреям?». Священник ответил, что не может сказать ничего подобного: «Я христианин и должен действовать так, как должен». Тогда Хоффман ударил отца Димитрия по лицу и закричал: «Как ты смеешь говорить о тех свиньях, как о христианском долге!», – а священник взял крест, висевший у него на груди, и ткнул им Хоффману прямо в лицо. «Ты знаешь этого еврея?», – тихо спросил он.

Насколько точно переданы слова самого арестованного священника и его преследователя, сказать трудно. Доподлинно известно, что отца Дмитрия и сына монахини Марии Юрия Скобцова арестовали и депортировали в Бухенвальд, а оттуда – в концлагерь Дора-Миттельбау.

Отец Дмитрий умер в лагере Дора в феврале 1944 года. Выживший в Бухенвальде Федор Пьянов вспоминал, какой была его смерть: «Он умер от воспаления легких на грязном полу, в углу так называемого «приемного покоя» лагеря, где не было ни лекарств, ни ухода, ни постелей».

Мать Мария погибла в газовой камере концлагеря Равенсбрюк 31 марта 1945 года.

В 1985 года «Яд Вашем» удостоил Елизавету Скобцову (мать Марию) и Димитрия Клепинина (отца Дмитрия) почетного звания Праведников народов мира. В 2004 году их канонизировал Синод Константинопольского патриархата.