Алексей Герман: «При нем было стыдно…»

В его недолгой жизни не было особенных событий. Она уложится в несколько строчек. Родился в 1934-м в Ленинграде. Окончил Высшие сценарные курсы при Госкино СССР и курсы при киностудии «Ленфильм». До конца жизни был режиссером «Ленфильма», автором сценариев. Полнометражных художественных фильмов снял всего семь. Женат дважды, первая жена — театровед и автор книг Эйба Норкуте, вторая — известный киносценарист Наталия Рязанцева. Умер рано, в 1986-м. Вроде и все?..

Но, как сказал один из друзей Ильи Авербаха, «он сам был захватывающим событием в жизни каждого, кто его знал».
Есть люди, которые больше, чем сумма их творчества. Люди-знаки, люди-аккумуляторы — определенной энергии, эпохи, культуры. Таким был Илья Авербах. Друг юности, физик Михаил Петров так и назвал свою статью — «Феномен Авербаха». Дело в том, что его жизнь была заполнена ежедневным трудом — трудом созидания собственной жизни. Не саморекламой или хвастовством, а самореализацией в ее точнейшем смысле: когда личность щедро отдает свое душевное богатство в мир.

Юный Илья Авербах растет в каком-то смысле вместе с послевоенным и послесталинским Ленинградом. Город постепенно приходит в себя. Открывается Ленинградский метрополитен, телестудии. Ставят памятник Пушкину на площади Искусств. На Невском отлавливают стиляг. Выходят фильмы Хейфица, Хуциева, Зархи. Идут недели французского и итальянского кино, выставки авангардистов. «Реабилитируют» запрещенных писателей. Создаются первые литературные объединения (лито). Ленинград 50–60-х гг. — это «удивительное созвездие людей, тем или иным образом вошедших потом в русскую литературу». Бродский, Битов, Рейн, Кушнер, Горбовский, Гордин, Городницкий… Многие из них группируются вокруг блистательной Анны Ахматовой. Молодые питерцы сражаются на турнирах поэтов во Дворце культуры. Возникают модные клубы и кафе — места сбора богемной молодежи.
Но одновременно происходят события в Польше, Венгрии, расстрелы в Новочеркасске. За выдающиеся достижения в литературе Борис Пастернак исключен из Союза писателей. Преследуют Марлена Хуциева, Эрнста Неизвестного и других. Под неповторимые хрущевские комментарии быстренько сворачивают авангардную живопись. В 1960-м арестован и сослан Александр Гинзбург (Галич), в 64-м проходит процесс над Иосифом Бродским…
Такое вот время. Люблю я его очень и уверена, что его люди, идеи, плоды неисчерпаемо интересны. Но хотела бы я в нем жить? Даже и не знаю…

***

В 1958 году Илья Авербах окончил медицинский институт. Туда он ничуть не хотел, но в гуманитарные вузы с его фамилией поступить было трудно, а в медине нашлись знакомые. Будучи талантлив, учился хорошо, однако «к концу обучения все чаще и чаще стал бунтовать… Разорвать цепь мог в один момент, но наше поколение было приучено уважать и жалеть родителей», — писала Эйба Норкуте.
В интервью Илью Александровича как-то спросили: «Что осталось самым ярким впечатлением ваших детских лет?» Он ответил: «Комфорт и покой в родительском доме — догорает печка, старый диван, еще не прочитанный Тургенев». Лейтмотив жизни.
Александр Леонович Авербах и его супруга Ксения Владимировна были оба люди образованные, остроумные, обаятельные, музыкально и артистически одаренные. Выпускница Смольного, известная красавица Ксения Куракина была театральной актрисой, исполнительницей романсов, преподавательницей сценической речи. Пережила и мужа, и сына…
Семья была гостеприимной. В доме постоянно бывала питерская интеллигенция — художник Борис Крейцер, литературовед Илья Груздев, писательница Лидия Гинзбург и множество других. В те времена считалось, что все хорошие люди должны держаться друг друга. Можно было услышать «привет тебе от такого-то», даже если вы не были знакомы. Это означало, что вас признали своим.
Выросший в семье, где «с утра до вечера говорили о прекрасном», Илья, разумеется, писал стихи и прозу, интересовался журналистикой, литературоведением. Позже они вместе с первой женой пробовали писать сценарии для Ленинградского телевидения.
Илья Авербах был мужественно красив, элегантен и, как все замечали, очень похож на французского актера Бельмондо. От отца унаследовал светские манеры, безукоризненный вкус, авторитетность и некоторое высокомерие. Несколько театральное джентльменство и неподдельная порядочность и щедрость выделяли Илью из общего круга литературно-богемной молодежи, где «свалившаяся откуда ни возьмись свобода обернулась не только свободой нравов, но и свободой от житейских норм». Очень скоро возле молодого Авербаха вырос свой круг.
В его спартанской десятиметровой комнате перебывали многие, но постоянными гостями были Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский, Виктор Голявкин, Анатолий Гладилин, Михаил Еремин, Давид Шраер, Сергей Вольф. Все они входили в литературное объединение при Дворце культуры промкооперации (позднее Ленсовета). И очень нуждались если не в читателях, то хотя бы в слушателях.
Вспоминает Эйба Норкуте: «Чтение стихов было актом мужественного священнодействия, точнее, мужского священнодействия. Нас, женщин — жен Эру Коробову (Найман), Галю Норинскую (Рейн) и меня, — допускали в помещение, но задвигали в угол. Мальчики очень удивились бы, скажи мы что-то большее, чем: “Вот именно!” или “Я тоже так думаю!” — и нетерпеливо ожидали бы окончания тирады. Снисходительно к нам относился лишь Женя Рейн, красавец, ценитель поэзии, хорошеньких женщин, обильного стола и твидовых пиджаков.
Большой поклонник женского пола, Илья отказывал женщинам в интеллектуальном равенстве. Его раздражали повышенная эмоциональность, бесконечные разговоры о любовных перипетиях и страданиях, преувеличенная забота о мужчине. Позже эти черты приобрели у Ильи название “куриность”. Образцом “куриности” можно считать сцену сбора героини перед уходом к Бедхудову в “Фантазиях Фарятьева”. Ни режиссер, ни оператор, любящие и уважающие Неелову, не пощадили ее героиню».
Сам Илья стихи писать со временем перестал, но слушателем и ценителем был превосходным. «То и дело слышалось: “Авербах сказал… Авербах оценил… Авербаху не понравилось…” Он одновременно привлекал и отпугивал. К нему относились не только с уважением, но и с долей подобострастия…» — вспоминает М. Петров. Он был «старшим» даже по отношению к тем, кто был старше его по возрасту. Роль эта иногда тяготила его, иногда раздражала, но чаще доставляла удовольствие.
Они тогда жили литературой. Илья мог часами читать наизусть Пастернака, Мандельштама, Цветаеву, любил Булгакова и Зощенко, смаковал Пруста и Борхеса, словно вкусную еду и дорогие сигары, к которым был неравнодушен. При всем этом он любил мужественные и азартные игры — от футбола до бриджа, и там у него тоже была своя компания, которая непочтительно именовалась «кодлой».
В начале 60-х у Авербаха созрело решение ехать в Москву — учиться на Высших сценарных курсах. В родительском стане поднялась буря. Но в этот раз Илья настоял на своем и просто уехал.
Наталия Рязанцева — москвичка, которая тоже училась в мастерской Е. Габриловича, — впервые услышала об Авербахе от общего друга: «Неужели не знаешь — сейчас только один есть молодой режиссер, это Илья Авербах!» Она поинтересовалась его работами. «Он ничего еще не поставил, но это неважно. Он поступил на сценарные курсы».

***

В конце 60-х Илья Александрович вернулся в Ленинград и продолжил учебу на Высших курсах сценаристов и режиссеров, в мастерской Григория Козинцева. В 1967 году вышел фильм «Личная жизнь Кузяева Валентина», поставленный по новеллам Рязанцевой. Снимали его Илья Авербах и Игорь Масленников. Козинцев отозвался о первой работе Авербаха скупо: «Не худо».
У Алексея Германа первые впечатления об Илье были — помимо неизменного Бельмондо — таковы: пижон, сноб, удачлив, всеобщий любимец. «Любимый ученик Козинцева. На меня глядел свысока (если глядел вообще). Плохой способ понравиться. И все же — куда от этого деться — был неотразимо привлекателен».
Но Герман отметил главное: «При нем было стыдно. Совестно было. Стыдно было не только подличать или холуйствовать (достаточно было представить, какую он сделает гримасу — ужас!). Стыдно было говорить глупости и пошлости. Стыдно было называть белое черным или давить беззащитных. То есть, конечно, все равно и делали, и говорили — не будем мифологизировать ситуацию. Но уж больно дискомфортно это было при Илье».
При всем при том Авербах был дипломатом. Он не стучал кулаком по столу, не шел напролом, не совершал поступков, но умел на это подвигнуть других. Он не был ни диссидентом, ни трагическим одиночкой, возвысившим свой голос против бесправия. Его даже любили студийные начальники. Но «поражала безупречность и точность его нравственной позиции в самых запутанных житейских ситуациях. Эта черта, несомненно, имела самое прямое отношение к его творчеству».
С актерами Авербах работал жестко, требовательно, но это смягчалось его знаменитой учтивостью и артистизмом. Он сам замечательно показывал мизансцены.

Киносценарист В. Валуцкий писал: «Авербах работал — всегда. И более всего, вероятно, когда находился в своих обидно длительных простоях. Я не берусь рассказать, какая мучительная невидимая работа шла в нем самом. Но я знаю, как она отзывалась в других людях, связанных с ним дружбой и общей принадлежностью к кино. Все мы постоянно были в напряженном творческом поле его замыслов, идей, сомнений, озарений, заблуждений».
Когда фильм запускался в производство, Авербах ощущал эйфорию, которая быстро сменялась глубокой депрессией: казалось, что замысел рушится, что смета непоправимо превышена… Мучили бесконечные поправки, которые вносили разные инстанции уже во время съемок. Депрессия сменялась лихорадочной работой с утра до ночи, «вокзальной» жизнью. Потом — сомнения и страхи за судьбу новорожденного фильма. И так — непрерывно.
Илья Авербах во времена глухого застоя и сильнейшего цензурного пресса сумел сформировать не только безукоризненные нравственные позиции, но и собственный стиль — сдержанный, изысканный, элегантный. Дмитрий Быков написал 10 лет назад в своей полемической манере, что хороший вкус и был всегда трагедией этого режиссера. «Именно благодаря ему Авербах навеки остался в тени, в петербургском полупровинциальном статусе, в ряду режиссеров слишком литературных, — хотя мало кто в свое время пропустил “Монолог” и почти все восхищались “Чужими письмами”… Его хороший вкус, пресловутая “интеллигентность” слишком демонстративны, подчас вызывающи… Полный отказ от деклараций. Главная интонация, бесспорная доминанта авербаховских фильмов, делающая их подлинным знаком эпохи, — острая тоска… Всегда наличествует герой-личность, цементирующий среду и не дающий ей окончательно скурвиться. В нем всегда оправдание времени. Но именно тщетность всех усилий и создает ощущение полной безвыходности…» — отмечал Быков.
Наталья Рязанцева после смерти мужа нашла его заметку из записной книжки, относившуюся к началу 1980-х. Она была сильно удивлена, потому что тон был совсем не свойственный Илье Александровичу: «Каждый получает лет в сорок то, что ему причитается, чего заслужил. Я заслужил одиночество кромешное и полное. Проскочив чуть вперед возможностей своих, притворившись, как и притворялся всю жизнь, талантливее и умнее, чем есть на самом деле, заняв чужое место в искусстве, я наказан по справедливости черным одиночеством и одновременной потерей двух самых близких людей. Все с нуля, в пустоте, совсем один. Даже искренний разговор — только к себе самому…»

Осенью 1985 года режиссер настойчиво размышлял о постановке «Белой гвардии»: «Я возвращаюсь к тому времени постоянно… В этом романе ощущение незаконченности довольно сильное. Я еще очень много знаю про это, чего у Булгакова нет… Тема чести вообще для русского человека XIX века, выходящего в XX век… Он оттуда, воспитанник всей этой культуры, это интеллигентный человек, живущий тут и понимающий обреченность, понимающий все, что произойдет. Поступающий вопреки здравому смыслу, потому что это сильнее его…»
К 1986 году более «модным» режиссером был Алексей Герман с его «Иваном Лапшиным». Но Илья Авербах был самым авторитетным человеком «Ленфильма». Его «Голос» (последняя работа режиссера в игровом кино) вызвал неоднозначное отношение. Однако «Авербах… стал в этой стране последним режиссером, чьим героем в кинематографе был интеллигент» (И. Павлова, киновед).
Алексей Герман был убежден, что для Ильи Александровича не столько усталость, работа, открытое или глухое противостояние были смертельны, а унижение. Возможно, он был прав. Что могло быть токсичнее для элитарного, аристократичного питерского шестидесятника, чем разрушение идеалов? «С его смертью… завершилась и целая эпоха, в которой кино было не столько развлечением, сколько искусством духовного самовыражения и человеческого самосохранения… Эпоха, разумеется, сменилась не в результате ухода этого художника. Но его уход явился своеобразной мистической реакцией на начало безвременья, в котором Авербаху места определенно не было».
Сценарист В. Валуцкий писал: «Больше всего он не терпел лености духа, “прокисания личности”, как он говорил, бездумности, безделья и торжества праздности над необходимостью. Он был немелочен, но суров. Междугородный звонок мог раздаться ночью, но за необязательной болтовней неизбежно следовал вопрос: “Какие достижения?” Достижений, случалось, не было ни малейших. Режиссер сердился. И хотя объективно, может быть, совеститься и не было причин — все равно становилось совестно.
Наверно, и это есть режиссура, во всяком случае, та ее сторона, которая обращена к сценаристу: заражать, увлекать, бранить, быть постоянно действующим катализатором. И сейчас — когда сидишь бессонными ночными часами за неисписанным листом — как сильно порой не хватает ночного звонка, авербаховского баса в телефонной трубке и этого шутливого, но всегда настороженно-требовательного: “Какие достижения?”».

Ольга КСЕНДЗЮК,
«Мигдаль Times»