Израильский писатель Алекс Тарн: «К евреям диаспоры»

Три недели назад правительство Израиля ввело наземные войска в сектор Газа. Началась антитеррористическая операция «Нерушимая скала». В первые дни операции самым частым вопросом , который задавали евреи диаспоры своим израильским друзьям был один, но самый насущный: — » Чем реально мы можем вам помочь?» На этот вопрос в своём обращении к евреям диаспоры ответил известный израильский писатель и публицист Алекс Тарн.

Обращение к евреям диаспоры

В час, когда банда исламских террористов, захватив в заложники полуторамиллионное арабское население Газы, обстреливает под этим прикрытием мирные города Израиля, долг каждого честного человека – поддержать ЦАХАЛ в его справедливой борьбе. И конечно, это особый долг для каждого еврея диаспоры – потенциального гражданина еврейской Страны. Это на его землю летят ракеты, это его дети находятся под обстрелом, это его братья вынуждены с оружием в руках защищать свое – и его! – право на жизнь.

К вам, евреи диаспоры, обращается сегодня Израиль с просьбой, с призывом, с требованием о помощи. Эта война идет сейчас не только в страшных туннелях Газы, среди мин и растяжек, под прицелами хамасных убийц. Она давно уже выплеснулась на площади ваших городов, на страницы ваших газет, в эфир ваших телевизионных каналов. Помогайте, чем можете: демонстрациями, пикетами, пожертвованиями, статьями, участием в интернетовском дискурсе, письмами в органы массовой информации, обращениями в суды, в правительственные учреждения и посольства.

Не оставляйте поле этой битвы врагам Израиля – это и ваши враги. Не стойте в стороне – эта сторона опасна для жизни, в том числе, и вашей. Не задергивайте шторы своих окон – они не защитят вас от плевка левацкого активиста, от камня исламского хулигана, от гранаты их совместного террора. Не отворачивайтесь от своих братьев – сегодня убивают их, завтра придут за вами.

20 июля 2014 года

ПИСАТЕЛЬ АЛЕКС ТАРН: «В ИЗРАИЛЕ Я — СВОЙ!»

С двухлетнего возраста и до отъезда в Израиль (в 1989 г.) Алекс Тарн жил в Ленинграде. Закончил 30-ю физико-математическую школу, затем Институт точной механики и оптики (ЛИТМО) по специальности «Вычислительные машины». В СССР не публиковался. Всерьез начал заниматься литературой лишь в 2003 году. Принадлежит к литературному кругу «Иерусалимского Журнала». Первый роман Тарна «Протоколы Сионских Мудрецов», вышедший в 2004 году с предисловием Асара Эппеля в московско-иерусалимском издательстве «Гешарим — Мосты Культуры», номинировался на «Русского Букера». Роман «Пепел» («Бог не играет в кости») был включен в 2007 году в длинный список литературной премии «Большая Книга», а позднее вошел и в финальную шестерку «Русского Букера — 2007». Роман «Гиршуни» вошел в длинный список Русской премии 2008 года, а роман «Дор» — в длинный список Русской премии 2009 года. Повесть Тарна «Последний Каин» стала лауреатом Литературной премии им. Марка Алданова за 2009 год. «Повести Йоханана Эйхорна» вошли в длинный список «Русской Премии — 2010», а роман «О-О» в длинный список «Русской Премии — 2012». Помимо прозы Алекс Тарн занимается поэтическими переводами, является автором нескольких пьес, литературных сценариев, эссе и публицистических статей в израильской русскоязычной периодике.

А о себе и о чувстве принадлежности своей стране Алекс Тарн рассказывает так: «По-настоящему «своим» я почувствовал себя только в Израиле. Нужно ли объяснять, что вопрос о выборе нового местожительства практически не стоял. Штаты, которые тогда еще были доступны, стали бы для меня всего лишь улучшенной версией пройденного. Да, к моменту отъезда из России (сентябрь 89-го) мое унижение было полностью обнажено и выставлено на мороз; в Америке я, без сомнения, смог бы обернуть его несколькими уютными слоями ваты. Но я не искал амбулаторного лечения своих болячек – мне хотелось раз и навсегда вырезать из души эту пакость. И я счастлив, что поступил именно так. Начинать с нуля было нелегко, но безумно интересно.

Был Иерусалим – город, настолько насыщенный совершенной полнотой, что расщепленные души не в состоянии вынести его присутствия. Была Нетания – курортная расслабуха у моря. А накануне праздника Песах 91-го года мы окончательно переехали в Бейт-Арье – небольшое самарийское поселение километрах в двадцати к северо-востоку от аэропорта Бен-Гурион. Жили в асбестовом вагончике и строили дом. Я работал техником по персоналкам, разъезжал по всей стране, знакомился с ней, с ее людьми, с их неподражаемым философским юмором, их музыкой, их фобиями и привязанностями. К счастью, не обошла меня и армия: тот, кто хочет по-настоящему понять израильскую жизнь, должен обязательно посмотреть на нее из Цахала…»

Судьба моя – как шахтный коридор,

Прорубленный неведомой бригадой:

Как ни петляй ему наперекор,

Он все равно доставит куда надо.

Когда-то, неразумен и упрям,

Я ждал развилок, верил в повороты…

Путь был извилист — коридор был прям,

Скала тверда — ни трещины, ни грота.

Потом, свои надежды истрепав —

От стенки к стенке — утлая свобода —

Я шел туда, куда вела тропа,

Не тратя сил на поиски обхода.

Да есть ли тот обход? Поверх голов

Летит мой путь заветный, путь заветный…

На дудочке играет крысолов,

И дети входят в Лету, входят в Лету.

С писателем Алексом Тарном беседовала Рахель Гедрич.

– Алекс, Санкт-Петербург из души питерца «не вытравишь». Цитирую ваши строки: «Я вырос далеко на севере, в городе, рожденном амбицией и вскормленном тоской, где мощная свинцовая река с недоумением встречает редкие визиты заблудившегося солнца». Часто ли вы бываете в родном городе? Какое место в вашей душе отведено городу на Неве?

— Нет, Рахель, в Питере я бываю не так часто, как хотелось бы. «Хотелось бы» тут – не дань ностальгии по прекрасному прошлому и не следствие того, что больше некуда поехать. Есть на земле уйма мест, которые притягивают меня не меньше, чем Петербург. А поскольку время человеческое ограничено, и приходится выбирать, то выбирается, скажем, Рона, или Рейн, или Гвадалквивир, а Нева в очередной раз откладывается на потом. Просто потому, что где-то еще не был, а Нева знакома каждой своей каплей. За двадцать четыре года, с момента отъезда, я был в Питере четыре раза. Сколько это выходит? Раз в шесть лет? Вроде как, нормально.

Что касается места в душе, то оно, конечно, особенное, связанное с сутью этого города. Собственно, суть эта описана в цитате, которую вы привели. «Рожденный амбицией»… Петербург – императорский город, а на императорских городах стоит особенная печать сознания собственной значимости. Этакая отстраненность, холодность, отчужденность… Северные города вообще холодны, а северные императорские так и вовсе – лед. Сравните северные Амстердам и Берген с такими же северными, но при том еще и императорскими Лондоном и Стокгольмом. Это ведь небо и земля. Первые веселы и приветливы, вторые – сдержанны и суровы. Вот и Петербург относится ко второй группе.

А «вскормленный тоской» – это больше относится к его географическим и историческим параметрам. Город на болоте – это уже тоска. Город, чьи сваи вбиты в месиво из десятков тысяч трупов его безымянных строителей – тоска вдвойне. Город без солнца (вот вам еще одна тоска – по солнцу), город белых ночей, которые сами по себе – концентрированное томление души. А ведь это – томление души, отстраненность и отчуждение – это и есть хлеб творчества. Поэтому Петербург – город, максимально подходящий для поэтов и минимально подходящий для обыденной жизни. Пушкин замечательно выразил это в «Медном всаднике», да и после него кто только об этом ни писал. Вот и я сейчас повторяю. Потому что так оно и есть.

– Вы стали израильтянином в 1989 году. Уже 25 лет живёте в Земле Обетованной. Удалось ли «врасти корнями» в холмы Самарии?

Да. Хотя, знаете, я как-то не формулировал это в качестве цели – врастать корнями. Я приехал сюда потому, что в какой-то момент осознал, что дальше жить в России унизительно. Это решение далось мне непросто, потому что довольно долго я пребывал в уверенности, что мои корни – русский язык, русская словесность. С еврейством я не был связан никак. Ни с сионистской его трактовкой, которую можно назвать национально-исторически ориентированной, ни с иудейской, ориентированной на религиозную традицию. Я просто ничего не знал ни о первой, ни о второй. Даже о Катастрофе, которая, на мой взгляд, является – вернее, должна являться – важнейшей частью самосознания современного еврея, я имел весьма приблизительное представление. С этим и приехал, без каких-либо планов, ожиданий и надежд. То есть я скорее не приехал в Израиль, а уехал из России.

– Тогда вопрос: почему именно в Израиль, а не в Штаты или даже в Германию?

— Потому что там проблема с унижением оставалась бы, хотя и в значительно меньшей степени. Там мне точно так же, как в России, могли сказать: «Ты чужой, тебе здесь не место!» – и мне точно так же было бы нечего ответить. То есть я мог бы крикнуть в ответ: «Дураки! Антисемиты! Я свой, я русский!.. Или, как вариант: «Я свой, американец!..» Или еще того круче: «Я свой, я немец!» – это вообще был бы сюр какой-то, не правда ли?

Да, так вот, я мог бы там это крикнуть, но внутри-то я знал бы, что правы они, а не я. Это действительно их страна, их, а не моя, – сколько бы сил, здоровья и жизней ни угрохали на эту страну мои предки. Потому что со всеми этими жертвами и со всей этой пользой они – легионеры. Наемная чужестранная сила, привлекаемая для участия в чьем-то национальном проекте. Проект закончен – до свидания!

Мне надоело делать чужие проекты, понимаете? Я искал возможность делать свой. И поэтому Израиль показался мне более подходящей площадкой, чем Штаты или Европа. В Израиле, по крайней мере, провозглашали такую цель: свой национальный проект. Там говорили: у нас ты будешь своим, и никто не назовет тебя чужим.

И это оказалось правдой. То есть мне могут тут сказать: «Понаехали из своей Русии…», но в ответ я только рассмеюсь. И не потому, что сказавший тоже «понаехал из своего Марокко», а потому, что мы оба заняты в одном и том же проекте. В одном общем, своем проекте. И это дает совершенно восхитительное чувство принадлежности. Его я по-настоящему ощутил лишь в Израиле. Это чувство и есть корни, о которых вы спрашиваете. А теперь в этой земле еще и могилы моих родителей. Но главное — не могилы. Могилы и рвы, где лежат кости моих умерших, расстрелянных, замученных родственников есть и в России, и в Белоруссии, и в Украине. От могил можно уехать, от чувства принадлежности — нет. Это настоящий корень, тот, который держит.

– А как же с русским языком?

— Это чужой проект. Если бы я мог столь же качественно выражать себя на иврите, то предпочел бы забыть русский вовсе. Мои внуки, да будут здоровы и счастливы, двуязычны по причине своего нынешнего, надеюсь, временного местожительства (дочь делает пост-докторат в Университете Рокфеллера в Нью-Йорке). Их первый (и главный) язык – иврит, второй – английский. По-русски они понимают, но вряд ли смогут когда-либо читать на этом языке.

Алекс Тарн с дочерью.

– И вас не смущает, что они не смогут прочитать ваши тексты?

— Абсолютно не смущает. Мои тексты – дело тридесятое. Как поется в некогда популярной песне: «жила бы страна родная, и нету иных забот». У моей шестилетней внучки явные литературные способности. И мне меньше всего хотелось бы, чтобы она, как дед, работала на чужого дядю. Да еще на такого, который вместо благодарности завопит: «пошла прочь, жидовская морда!». Если будет писать, то пусть пишет на иврите – на своем родном, замечательно богатом, точном, изощренном, действительно «великом и могучем» языке.

– Инженер-электронщик по образованию, в 2003 году вы издали свой первый роман «Протоколы сионских мудрецов». За десять лет имя писателя, публициста, поэта Алекса Тарна обрело широкую известность. Кому вы обязаны безупречным литературным вкусом?

— Рахель, вы меня смущаете. Хотя «безупречный» – весьма относительное определение, зависящее от того, кто упрекает (или не упрекает). Если вы спрашиваете об умении читать, то его привила мне мама, светлая ей память. Это ведь и в самом деле умение, причем важное. Чтение художественной прозы или поэзии – интерактивный процесс, и он невозможен без деятельного участия читателя. Читатель должен принять определенные правила игры, которые предлагаются автором. А чтобы принять эти правила, нужно, как минимум знать их.

А потом начинается другая игра: автор намеренно выходит за рамки правил .Читатель же должен решить, следует ли он той же дорогой, и что означает этот фокус, и для чего он, и как к нему отнестись. И еще много всяких подобных вещей. Этому надо учиться, само не приходит – особенно сейчас, когда времени на самообразование у людей практически нет. Предполагается, что такие знания дают детям уроки литературы в школе. Не уверен. Мне повезло – я получил их от мамы. Она, кстати, была учительницей литературы, но не думаю, что это помогало. Возможно, я как раз получил их от мамы не благодаря, а вопреки тому, что она была учительницей литературы.

– Алекс, помимо прозы вам интересна драматургия и поэзия. Мне близко одно из ваших, по моему мнению, сильных стихотворений:

В жутком мире смятения и пустоты,

в диком вое свихнувшихся истин,

где защита птенцу твоему – только ты,

только ты, как птенец, беззащитен,

где о смерти уснувшей поёт чернозем,

а о смерти воскресшей – суглинок,

дождь сражается с ветром, а ветер – с дождем,

и никто не прервет поединок,

и никто не пригладит взъерошенный мир,

нарисованный Господом космос,

где среди декораций беснуется Лир,

разметав бутафорские космы.

Он смеется и плачет, как требует роль,

он фортуну клянет за измену,

и юпитеров древних немеркнущий рой

освещает дурацкую сцену.

Как к вам приходят поэтические строки? И откуда?

— Ну, при таком вопросе на память обязательно должно прийти ахматовское «когда бы вы знали, из какого сора …». Но вряд ли Анна Андреевна имела в виду, что поэтам помогают именно и только сорные мелочи. Образ – это связь. А поскольку в мире взаимосвязано все, то можно составить связную образную пару из, скажем, солнца и «одуванчика у забора» или из «лебеды» и философа Платона. Поэт всего лишь выявляет эти связи – не придумывает, а выявляет. Так что строки и темы приходят отовсюду, из мира, из каждой его мелочи. Грубо говоря, потянув за любую тоненькую ниточку, вы тянете к себе весь огромный клубок с его планетами, галактиками и черными дырами.

Вот вы упомянули драматургию. Сейчас два провинциальных театра в России ставят мои пьесы. Одна из них, «Вот пришел Кандимен», имеет подзаголовок «из жизни пиратов» и действуют в ней известные карибские персонажи Анна Бонни и Калико Джек. Так вот, эта пьеса появилась на свет благодаря бутылке дешевого скотча под названием «Calico Jack». Там, на этикетке, был изображен парусник и живописный дядя в ботфортах, а сбоку мелкими буквами написано что-то вроде: «Джек Калико Рэкхем, повешен на Ямайке тогда-то и тогда-то» – не помню уже когда. Я хлебнул стаканчик, полез в интернет справиться… – и появилась пьеса. Откуда, из сора? Нет, из вполне употребительного, хотя и не самого качественного алкогольного напитка.

– Благодаря вашим переводам русскоязычный читатель получил уникальную возможность познакомиться с творчеством известных израильских поэтов Рахель Блувштейн и Натана Альтермана. Чем вам интересны именно эти поэты?

— Тем, что они замечательные поэты. Настоящие, наделенные мощным талантом и трагической судьбой. Второе – необходимость. Ведь как заметил Ницше, «боль заставляет кудахтать кур и поэтов». Насчет кур не знаю, но насчет поэтов – точно. Без боли нет поэта. Помните, как та же Анна Андреевна ревниво заметила во время процесса Бродского, что ему «делают биографию»? Она знала, о чем говорила. У нее-то самой на построение биографии ушли годы, и стоила эта биография много боли. А Бродский получил ее, считай, задаром. Не было бы того процесса – не было бы и поэта Бродского, Нобелевского лауреата.

Рахель заплатила за свою биографию по полному поэтическому счету – не меньше Марины Цветаевой. Она и стала для ивритской поэзии фигурой цветаевского масштаба. Отчасти, ее биография описана в моем романе «Дор». Альтерман же очень напоминает Пастернака – и уровнем таланта, и импрессионистическим мировосприятием, и чисто еврейским ощущением единства мира.

А еще я им завидую. Они ввинтились в современную ивритскую литературу на самой ее заре и потому могли позволить себе роскошь делать с языком то, что казалось им нужным. Понимаете? Они не боялись, что им скажут: это неправильно сказано, это слово употреблено не к месту, а тут стилистическая ошибка. Потому что в те годы никто еще толком не знал, как правильно, что к месту и какой стиль является каноном. Они сами и делали этот канон.

Мне бы так – возможно, тогда и я попробовал бы писать на иврите. А сейчас уже всё, кранты, поезд ушел.

– Вашему перу принадлежат и переводы средневекового еврейского поэта — философа Иегуды Галеви, автора известного трактата «Кузари».

И разве счастье в том,

чтобы с набитым ртом,

раскормленным скотом

влачить свои года?

Кто и что способны подарить минуты счастья лично вам, Алекс?

— Да, это сильно авторизированный перевод Большой Сиониды Галеви, сделанный еще в Питере в конце 80-х. Тогда я и вовсе не знал иврита, работал по подстрочнику замечательных питерских ученых-гебраистов, Гиты Менделевны Глускиной и Льва Ефимовича Вильскера . Последний, кстати, и обнаружил тексты Галеви в подвалах Публичной библиотеки.

Что касается моих «минут счастья», то они обыкновенны, как и у всех нас. Это минуты согласия с миром, то самое состояние «покоя и воли», когда воля Всевышнего рождает покой в наших душах. Когда близкие здоровы и благополучны, когда не гнетет никакая угроза, а будущее полно обещаний. Ну и конечно, «жила бы страна родная, и нету иных забот…» – это у нас девиз такой.

С верным другом Чифом.

– Ваш роман «Пепел» («Бог не играет в кости») в 2007 году вызвал много противоречивых откликов и попал в финальную шестерку «Русского Букера -2007». Знаю, что роман переведён на английский язык. Планируете ли вы издать его в Америке?

— Я-то планирую, осталось выяснить, совпадает ли это с планами того или иного издательства. Перевод, сделанный нью-йоркской слависткой Сашей Коллонтай, был завершен в начале лета, и мы только начали поиски. Лето, как известно, мертвый сезон в издательском деле. Хотя, с другой стороны, какой сезон в нынешнем книгоиздательстве можно назвать живым? Так или иначе, мы с Сашей надеемся на плодоносную осень – авось чего принесет, с Б-жьей помощью.

– Над чем вы работаете сейчас? И что бы хотели себе пожелать?

— Сейчас пишу новый роман. Со временем появилась новая забота, которой нет у начинающего автора: нельзя повторяться. Хочется найти интересную форму, новую игру с читателем. Поэтому, чем дальше, тем труднее.

Стал уделять больше времени публицистике – раньше занимался этим от случая к случаю, а теперь обнаружил, что в состоянии вести еженедельную колонку.

Делаю переводы. Рахель я перевел почти всю, теперь время от времени возвращаюсь к Альтерману, к Ури-Цви Гринбергу, к Лее Голдберг. Это — что касается поэзии. А если говорить о прозе, то в Москве, в издательстве «Книжники» готовится к печати мой перевод романа Цви Прейгерзона «Когда погаснет лампада», произведения, на мой взгляд, очень значительного, чей масштаб сопоставим с романом «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана.

Что хотелось бы пожелать себе? Ну, не только себе, но и вам, и всем-всем-всем остальным – тем, кто прочтет это, тем, кто не прочтет, и тем, кто не умеет читать вовсе.

Хочу пожелать побольше тех самых «минут счастья», о которых мы говорили чуть раньше. Давайте любить этот мир, люди. Давайте, будем счастливы. Потому что наше счастье – это не более чем результат всеобщего и совместного решения быть счастливыми.

Источник: — Журнал Географического общества Израиля http://isrageo.com/2014/02/08/aleks-tarn/