Как эмигрант из СССР стал сотрудником Госдепа США

Фото из личного архива Афганистан, провинция Гардез. Сентябрь 2012 год

Илья Левин — питерский наивный интеллигент (наивный до такой степени, что даже не косил от советской армии, а отслужил в ней). Промаявшись два года в отказе, уехал в Штаты. Там сделал неплохую карьеру в Госдепе. Служил в России, Эритрее, Туркмении, Литве, Танзании — и даже в Ираке и Афганистане. Диссертацию он защитил в американском университете по обэриутам — изучал, как они отражали знаменитую советскую бессмыслицу. Пару лет назад он ушел в отставку и живет в стольном граде Вашингтоне.

— Илья! А почему ты говоришь, что ты в отставке, а не на пенсии? Это не совсем гражданская служба?

— Кое-что общее у дипломатической службы с военной действительно имеется. Кадровые дипломаты, как и военные, обязаны уходить в отставку по достижении определенного возраста. Для дипломатов предельный возраст — 65 лет. Дипломаты также проходят периодическую переаттестацию. Если по истечении определенного срока ты не достиг следующего ранга, то нужно оставить дипломатическую службу. Это тоже как в армии: up or out. Есть также максимальный срок пребывания на дипломатической работе. Похожее правило есть и у военных.

— Про вашу службу. Америка и Россия обвиняют друг друга в том, что дипломаты — шпионы.

— Мало ли что говорят.

— Я говорю о материалах из открытой печати, я же не требую, чтоб ты выдавал мне гостайны США. И еще СМИ сообщают нам о том, что Госдеп устраивает в разных странах перевороты. Цветные революции. Майдан.

— Может, нам еще чего заказать?.

— Ты должен бы сказать, что не можешь ни подтвердить, ни опровергнуть эту информацию.

— Какой смысл этот бред комментировать?

— Ну да, после Хармса тебе был прямой путь в дипломатию…

— Могу тебе точно сказать, что никаких цветных революций я не устраивал. Я в России и других странах занимался обменными программами.

— «Обменяли хулигана на Луиса Корвалана» — это не ты?

— Молодое поколение этот стишок, наверное, и не знает… Мои обменные программы были для студентов, ученых, журналистов, специалистов в разных областях. Участники этих программ, раньше, как правило, в Америке не бывавшие, устанавливали профессиональные контакты с американскими коллегами, завязывали новые знакомства, но самое главное, формировали представление об Америке на основании собственного опыта.

— Меня туда не брали, хотя я подавал заявления. Вот не брали, и все! Я тогда заметил, что ездили только евреи. Мне это было больно осознавать.

— В самом деле одни евреи? Раньше такого не слышал… Надеюсь, ты не ждешь, что я это стану комментировать.

— Да не жду я ничего, тем более, что и поезд в Америку ушел. Я просто с тобой делюсь своей болью.

— Об Америке у всех есть свое представление: и у тех, кто там бывал, и у тех, кто не был. Просто у тех, кто в Америке не бывал, представление о ней обычно состоит из некоего набора стереотипов, взятых из книжек, фильмов, средств массовой информации и так далее. Эти стереотипы могут быть позитивными или негативными, но в любом случае это всего лишь стереотипы, клише, сведения из чужих рук. Наши программы давали людям возможность составить мнение об Америке на основании собственных наблюдений, встреч, разговоров…

Для участника программы Америка становилась уже не набором стереотипов, а личным опытом, небольшой частью собственной жизни. Те, кого я знаю, возвращались с хорошим представлением об Америке. Это не значит, что в результате участия в обменной программе они все как один становились сторонниками политики Соединенных Штатов. Это было бы, конечно, прекрасно, но, впрочем, и сами американцы тоже часто много с чем в своей стране не соглашаются, чему свидетельством нынешняя избирательная кампания… Но главная цель наших обменных программ — помочь людям узнать Америку и, в результате, лучше ее понять. Например, в Ираке, как и всюду, было очень много желающих участвовать в наших программах. И далеко не все из них были так уж проамерикански настроены. Помню одного багдадского имама, он мне свое мнение об Америке высказал вполне определенно…

— Он тебя, небось, попрекал тем, что вы там негров вешаете.

(На провокационные вопросы Илья старался не отвечать. И говорил то, что сам хотел сказать. Госдеп, что тут поделаешь!)

— Я ему сказал, что он поступает, как честный человек: решил все-таки поехать в Америку и лично увидеть, какая она.

— ОК. А ты сам вообще из чьих, из каких?

— Родился и вырос в Питере. Отец — физик, кандидат наук. На фронте он был артиллеристом, потом преподавал на офицерских курсах, после войны работал одно время в Оптическом институте, потом многие годы, до выхода на пенсию, заведовал лабораторией в Керамическом институте. Мама всю блокаду была в Ленинграде. Она была изыскателем, работала в Ленгидропроекте, участвовала в строительстве гидроэлектростанций. Моталась по всей стране, я маленький с ней ездил, где только мы не были — от Карелии до Урала! Когда мне сказали, что надо идти в школу, я расстроился — я ведь думал, что и дальше буду так с ней ездить.

— А, у тебя эта матрица сформировалась в самом начале— ездить с места на место!

— Это было здорово. Куда лучше, чем ходить в школу.

— У отца были неприятности из-за тебя?

Он был в партии, возглавлял институтское партбюро. Когда я эмигрировал, из бюро его попросили. Отнесся он к этому легко. Он постоянно спрашивал меня о том, как идут мои дела в аспирантуре Техасского университета. После окончания аспирантуры я работал на «Голосе Америки», отец по вечерам слушал передачи с моим участием. Он надеялся, что я, как положено, получу PhD и буду преподавать. Я был безмерно счастлив, что защитился, пока отец еще был жив, и он об этом узнал. Университетским профессором я не стал, но то, что защитился, — это его заслуга, так как он от меня этого ждал. Хорошо, что хоть в этом я оправдал его ожидания.

— И вот ты из такой хорошей семьи, и вдруг — в эмиграцию… Как это все получилось?

Про отъезд я впервые стал подумывать, когда служил в армии. Туда я попал после окончания иняза в Герценовском институте — английский и немецкий. Сперва я был в ракетной бригаде в Кременчуге.

— «Хочешь попасть в Америку? Поступай в ракетные войска!». Была такая шутка.

А после этого — в танковой дивизии, в отдельном гвардейском саперном батальоне под Харьковом. Не то чтоб я рвался в армию, но раз по закону положено, значит положено. Я считал, что закон надо соблюдать.

— Вот это тебя и сгубило.

— В ракетной бригаде я был оператором гирокомпаса. Это вот что такое: чтобы поразить цель, надо знать как координаты цели, так и свои собственные координаты, то есть координаты точки пуска. Координаты цели можно определить лишь приблизительно — на основании, например, разведданных, аэрофотосъемки и так далее. Зато свои собственные координаты устанавливаются совершенно точно при помощи гирокомпаса. Определение этих координат и входило в мои обязанности. Но военными делами как таковыми — учениями, стрельбами и так далее — мы занимались максимум десять процентов времени, а в остальное время чистили картошку, мыли полы и все такое прочее.

Солдаты говорили: «Ну, это только у нас так! А в американской армии, наверное, картошку чистят специальные люди, а военные занимаются только военными делами!». И что ты думаешь? Так оно и оказалось.

Когда я, много лет спустя, оказался в Афганистане в качестве представителя Государственного департамента, то жил на военной базе Коалиционных сил. Могу подтвердить: картошку там чистят не солдаты, а специальные люди.

— Из-за этой картошки ты и эмигрировал? Почему все-таки ты решил уехать? Тебе что, советская власть не нравилась? Так она никому не нравилась…

— Нет, не только из-за картошки. Я демобилизовался в ноябре 1973 года. Надо было искать работу. Я слышал, что у евреев с устройством на работу бывают всякие сложности. Но я почему-то был уверен, что именно у меня проблем не будет: свои два языка, английский и немецкий, я знал неплохо — как мне, такому специалисту, могут отказать?

— А в иняз ты пошел в рамках подготовки к эмиграции?

Я тогда об этом и не думал. Меня просто интересовали языки. Да и давались они мне легко: читаешь, например, детектив — и язык сам собой выучивается… Так вот, я стал обращаться в разные места, где требовались переводчики.

— В Генштаб, к примеру.

— Нет, не в Генштаб. Во всякие институты, где были нужны технические переводчики. Мне устраивали нечто вроде экзамена — просили, например, перевести небольшой текст, говорили, что все в порядке. А потом мне звонили люди из отдела кадров и говорили, что, к сожалению, вакансии нету. И так раза три или четыре. Но тут вдруг меня взяли в музей Достоевского. Я пришел к директору, показал свой диплом Герценовского института, сказал, что хотел бы работать в музее, — и она меня взяла. Вот так просто и взяла. Мне в музее сразу понравилось: интересная работа, хорошо подобранная библиотека, замечательные коллеги. Там тогда работали писатели Федор Чирсков, Белла Улановская, литературовед Константин Баршт и другие прекрасные люди.

Фото из личного архива Празднование дня рождения Петра Вайля в клубе «Петрович». Слева направо: Петр Вайль, Марина Тимашева, Борис Гребенщиков, Илья Левин. Октябрь 1999 год

— А ты там переводил для иностранцев?

— Нет, работал экскурсоводом. Проработал совсем недолго, как вдруг директор пришла ко мне и сказала, что ошиблась: взяла меня, по ее словам, на несуществующую ставку. Она извинилась и предложила написать заявление «по собственному желанию» — была, если помнишь, тогда такая формулировка. Я подумал: может, и в самом деле ошибка вышла? Отправился в Ленинградское управление культуры, сказал, что так и так, выпускник Герценовского института, недавно демобилизовался из армии, хотел бы работать в каком-нибудь литературном музее. Мне отвечают: идите в музей Достоевского — там как раз две вакансии. Я перестаю что-либо понимать, возвращаюсь в свой музей. Директор мне: «Зря вы пошли в управление, вы поставили меня в неправильное положение!».

И тут мне наконец стало ясно: все, пора уезжать. Контакты с музеем я, однако, не прерывал, часто заходил туда, так как успел подружиться с коллегами. С директором тоже я остался в хороших отношениях. Когда она узнала, что я подал заявление на выезд, ее это огорчило. Она тогда даже предложила мне вернуться в музей, сказала, что найдет способ взять меня на работу. Я ее поблагодарил и ответил, что на этот раз, пожалуй, уволят не только меня, но и ее тоже… Уже потом, годы спустя, она рассказала, что ей тогда пришлось меня уволить после звонка куратора музея из КГБ. Тот ей напомнил, что у нее уже одна сотрудница-еврейка эмигрировала, а теперь она еще и меня взяла на работу — она что же, сказал куратор, устраивает из музея еврейский аэродром?

— Кагал!

— Не иначе… Итак, я подал на выезд и был почему-то уверен, что меня тут же выпустят. Я собирался учиться дальше, а поэтому решил, не теряя времени, поступить в аспирантуру какого-нибудь американского университета. Как это делается, я в точности не знал, но не видел в этом ничего особенного.

— Из России?

— Ну да. Разве был такой закон, что граждане СССР не могут подавать заявление о приеме в американский университет? Не было. А раз нет закона, что нельзя, то, значит, можно, разве нет? В 1974 году в Пушкинском доме я познакомился с профессором Техасского университета Сиднеем Монасом. Это известный американский славист, переводчик Достоевского и Мандельштама, он приехал в СССР по обмену — в рамках, кстати, одной из тех академических программ, которыми мне через двадцать четыре года пришлось заниматься в посольстве Соединенных Штатов, чего я тогда никак не предполагал… Я спросил профессора Монаса: как поступить в университет? Он ответил: «Очень просто. Надо заполнить нужные бумаги». Техасский университет прислал бланки заявления о приеме в аспирантуру, я их заполнил, переслал их в Техас, и через несколько месяцев мне написали из университета, что я в аспирантуру принят и что меня ждут в августе на регистрацию. А еще через какое-то время меня в ОВИРе уведомили, что в выезде мне отказано. Пришлось сообщить в университет, что на регистрацию в августе приехать не могу по уважительной причине: не выпускают из страны. Я стал писать письма в Москву, в Генеральную прокуратуру и другие инстанции, с протестом против того, что мне отказано в выезде, да еще без объяснения причин. Мне объяснили: отказано потому, что я служил в армии, где много военных тайн… Я на это отвечал, что я в армию пошел не добровольно, а был призван на действительную срочную службу по закону. Свой законный долг перед отечеством я исполнил, а теперь хочу воспользоваться своим законным правом отечество покинуть.

Когда было принято решение выпустить меня, на сборы дали две недели. Мне без проволочек выдали все нужные справки — с места работы, из ЖЭКа, из всяких других контор, сейчас уж не помню. Тогда при отъезде можно было поменять в банке какую-то сумму рублей на доллары – выходило, кажется, 90 долларов с мелочью.

На таможне в аэропорту у меня эти доллары отобрали. Где, спрашивают, квитанция из банка? Смотрю, странное дело: квитанция действительно куда-то исчезла, а ведь только что была. Что же, говорят, раз квитанции нет, то валюту забираем, но мелочь можем оставить — на трамвай пригодится… Вот так я и уехал 22 июня 1977 года.

Через несколько часов я оказался в Вене. Я был уверен, что уехал навсегда.

Фото из личного архива Илья Левин с матерью и женой Владимира Борисова у окон психиатрической больницы им. Скворцова-Степанова, где содержался Борисов. Январь 1977 год

— Ты ехал по израильской визе.

— Да, разумеется, тогда только так и выпускали, такой был порядок.

— Но когда тебя выпустили, ты должен был ехать в Израиль — как честный человек, который обещал жениться. Если бы я был еврей, то непременно бы уехал в Израиль и там бы воевал за страну. Рвал бы тельняшку на груди. Слава Израилю, героям слава!

— Меня, напомню, в Остине ждали, в университете. Оттуда мне сразу написали в Вену, напомнили, чтобы прибыл к началу семестра. Пока я в Вене оформлял американскую визу, познакомился с двумя девушками из России. Они собирались в Германию, звали меня с собой — в Германии, говорили, хорошая социалка… Эти девушки сказали, что в моей советской одежде ходить за границей нельзя. Но денег же нет, только мелочь на трамвай! Тогда они повели меня в какую-то контору по помощи эмигрантам, там мне дали некую сумму денег, девушки пошли со мной в магазин и выбрали мне рубашку, ботинки и бритву. Я эту рубашку потом долго носил… Из Вены я отправился в Лондон, неделю прожил в гостях у Стоппарда, оттуда — в Нью-Йорк и наконец добрался-таки до столицы Техаса. Беру в руки университетский справочник, где перечислены все студенты, — и нахожу там себя и свой ленинградский адрес. Вот здорово! Выходит, что все эти два года, что я был в отказе, я у них там числился в университетских списках.

— Как тебе было поначалу на новом месте?

— Первые годы мне часто снился один и тот же сон с разными вариациями: я в Советском Союзе, а выбраться оттуда не могу — то ли куда-то пропал паспорт, то ли нет визы, то ли самолет почему-то улетел без меня. Как я узнал потом, такие сны снились многим, кто уехал. У Льва Лосева есть стихи об этом:

В аэропорт дороги заболочены,
Потерялся паспорт и билет,
Из подвала двери заколочены,
В проходном дворе прохода нет.

— Расскажи про университет. Как ты там учился.

— Я был в аспирантуре при кафедре сравнительного литературоведения. Диссертация, которую я защитил в 1986 году, называлась «Столкновение смыслов: язык поэзии Даниила Хармса и Александра Введенского». Название — отсылка к «Манифесту ОБЭРИУ» 1928 года, где говорилось: «Нужно быть побольше любопытным и не полениться рассмотреть столкновение словесных смыслов». В моей диссертации разбирались различные семантические приемы, порождающие эффект так называемой «бессмыслицы» у Введенского и Хармса. Тогда обэриутами занимались по-настоящему всего несколько человек в России и за границей, так что обэриутоведение еще представляло собой, можно сказать, непаханое поле. Хармсом и Введенским я заинтересовался еще в Ленинграде, когда основной корпус их сочинений еще не был опубликован. Мне посчастливилось тогда познакомиться с последним живым обэриутом Игорем Владимировичем Бахтеревым. Он был одним из тех, кто перечислен в «Манифесте ОБЭРИУ». Разговоры с Игорем Владимировичем в его квартире на улице Пестеля я помню до сих пор. Для него Хармс и Введенский не были великими тенями, историей литературы, а оставались друзьями, оставались Даней и Шурой. Когда он рассказывал о них, то совершенно явственно казалось, что Даня и Шура все еще живы, а если их вот сейчас нет тут рядом с нами в комнате, то это просто случайность, вполне могли бы быть… Удивительное и незабываемое ощущение.

— А на что ты жил? Стипендию платили?

— Стипендии как таковой не было. Университет предоставил мне финансовую помощь в виде работы — я был ассистентом кафедры, преподавал русский язык. Работал я половину положенного времени, 20 часов в неделю, а платили мне как за 40. В Техасском университете это был самый распространенный вариант финансовой помощи для аспирантов. Но так можно было делать лишь в течение определенного количества семестров, поэтому когда рабочий контракт в университете закончился, я нашел работу в Вашингтоне на «Голосе Америки». При этом я продолжал числиться в аспирантуре в Техасе. Оказавшись в Вашингтоне, я впервые в жизни испытал ностальгию. Вот странно: когда из России уезжал навсегда, оставляя там родителей и друзей — ностальгии не было, как отрезало. А вот по Остину я скучал, он представлялся мне потерянным раем… Я помню свои ощущения, когда через четыре года опять приехал туда для защиты диссертации. Из хороших мест стоит уезжать хотя бы для того, чтоб потом ощутить приступ счастья, когда вернешься. Острее этого чувства нет, пожалуй, ничего.

После защиты я продолжал работать на «Голосе», потом стал продюсером новостей в телевизионном отделе «Уорлднет». Работа была интересная, но через какое-то время и она стала привычной, захотелось заняться чем-то другим. Академическая карьера меня не привлекала. И тогда я подумал о дипломатической работе. Дело в том, что «Голос Америки» и отдел «Уорлднет» были частью USIA, Информационного агентства Соединенных Штатов. Оно потом, в 1999 году, вошло в состав Государственного департамента, но тогда еще было самостоятельным ведомством. Оттуда приходили сотрудники отделов прессы и культуры в американских посольствах в разных странах. Там я и получил свое первое дипломатическое назначение.

— Ведь это редкая карьера, чтоб эмигрант стал дипломатом. Тебе еще известны случаи?

— Не такая уж и редкая — в Соединенных Штатах, во всяком случае. Есть американское гражданство, есть необходимые профессиональные данные, есть соответствие определенным служебным требованиям — этого достаточно, страна происхождения никого не интересует. Не знаю, существует ли на этот счет какая-то статистика, но я встречал тогда среди своих коллег уроженцев Германии, Франции, Ливана, Восточной Африки. Что касается выходцев из России, то раньше, я слышал, были дипломаты русского происхождения, которые уехали после революции. Когда сам я поступил на дипломатическую службу, то других представителей нашей волны эмиграции я там не видел, хотя, кто знает, может, еще кто-то где-то и был, не поручусь. Сейчас, однако, есть уже те, кто уехал из бывшего Советского Союза позже, в девяностые.

Моим первым назначением оказалась Москва. Это был ноябрь 1998 года. Ощущение, с которым я высадился в Шереметьеве, нелегко описать.

Фото из личного архива Илья Левин делает доклад о творчестве Даниила Хармса в ленинградском Доме работников искусств. Апрель 1976 год

— Триумф?

— Да нет, вовсе не то, это слово мне и в голову не пришло бы. Было другое: ощущение какой-то абсолютной нереальности происходящего. Когда я, отказник, уезжал двадцать с чем-то лет назад, то был уверен, что уезжаю навсегда. И вот я мало того что опять в России, но вернулся в официальном качестве, представляю страну, которая приняла меня эмигрантом. Я совсем этого не предполагал, это никак не входило в мои жизненные планы, потому что просто не могло произойти, — но тем не менее я здесь. Это ощущение нереальности не оставляло меня все три года моего московского назначения. В посольстве я был одним из сотрудников отдела прессы и культуры. В мои обязанности входило руководство академическими связями, обменными программами для ученых и студентов, укрепление контактов между российскими и американскими университетами. Я изъездил Россию от Архангельска до Южно-Сахалинска, некоторое время работал в нашем генконсульстве во Владивостоке и, конечно, часто бывал в Питере. Много всего приходилось делать, много с кем встречаться, очень было интересное время. На университетском семинаре в Иркутске один из российских участников спросил меня, кстати, о том же, о чем и ты раньше. Он когда-то работал в министерстве образования, а к тому времени ушел в какую-то частную организацию. Этот господин был совершенно западного вида — серые фланелевые брюки, синий блейзер, достойная седина, — держался солидно, говорил мало и весомо. Но вечером, после банкета, он немного расслабился и поинтересовался: как же это так получилось, что эмигрант из России попал на американскую дипломатическую службу?

Я ему стал рассказывать, что существует определенный процесс для поступления в U.S. Foreign Service, нужно обладать необходимыми профессиональными данными, есть правила, есть критерии, а кто где родился — это для кадровиков-формалистов значения не имеет…

И тогда он посмотрел на меня, как писал Розанов, «острым глазком» и сказал: «Ведь у вас фамилия Левин, верно? А если бы вы были Иванов или Петров, то вас и в этом случае взяли бы на дипломатическую работу?». Он, видимо, был уверен, что у евреев в Вашингтоне все схвачено.

…Есть старая еврейская легенда — на нее, кстати, есть аллюзии в сочинениях Хармса — о том, что в каждом поколении присутствует тридцать шесть праведников, которые своим присутствием оправдывают существование этого мира. Они не знают друг друга, и даже не знают о том, что они — праведники, но мир продолжает существовать только благодаря им. Может быть, и сейчас где-то они есть?

— Я не знаю… А вот же говорилось: «до основанья, а затем»? Перезагрузить, а потом все заново? Это была советская концепция, ее разве отменили? Кстати, вот у тебя такая яркая интересная жизнь, а все почему? Скажи спасибо советской власти, она тебя выпустила! А могла б в Совке сгноить.

— Да, могли быть, конечно, иные сценарии. Вышло так.

Это интервью подготовлено совместно с проектом «Сноб».

Хотите больше важных и интересных новостей о жизни в США и иммиграции в Америку? — Поддержите нас донатом! А еще подписывайтесь на нашу страницу в Facebook. Выбирайте опцию «Приоритет в показе» —  и читайте нас первыми. Кроме того, не забудьте оформить подписку на наш канал в Telegram  и в Instagram— там много интересного. И присоединяйтесь к тысячам читателей ForumDaily New York — там вас ждет масса интересной и позитивной информации о жизни в мегаполисе.